Обойдемся без мата! | Владимир Сорокин породнился с великими

В списке финалистов самой крупной литературной премии “Большая книга” его повесть “Метель” — книга, изящная по форме, но, может быть, одно из самых значительных произведений последних лет по воздействию на сознание и подсознание внимательных и требовательных читателей.

Дерзкий писатель без смущения отправил двух своих персонажей по русскому вечному бездорожью, можно сказать, по следам героев Пушкина, Гоголя, Толстого... Менялись правители, ломались эпохи, а беспросветная метель российского житья-бытья никуда не делась. Сорокин изменил своей манере эпатажного, остро-сатирического рассказа о современных типах и нравах, приблизил пристальный взгляд к провинциальному люду, брошенному на произвол судьбы, примерил на себя, казалось бы, маленькие сельские проблемы и ужаснулся: какая гибельная доля досталась русской провинции, работящему русскому мужику, от природы наделенному редкой приспособленностью к трудностям, фантастической выдумкой, даром общения с братьями меньшими.

Лошадей на Руси теперь не сыскать. Каким-то чудом Перхуша приручил сказочных лошадок. Сорокин душой прикипел к нему — мужику талантливому, понимающему лошадиные недовольства и благодарность.

Перхуша — крестьянский сын на все времена. В повести понятие времени относительно. Доктор Гарин, торопящийся попасть в селение Долгое для вакцинации заболевших боливийской чернухой, для хлебовоза Перхуши — большой человек, а потому он называет его почтительно «барин». На все у него собственная мудрость наготове: «Одному хорошо, барин. Старики-возчики говорили: один едешь — на плечах по ангелу, вдвоем — один ангел, втроем — сатана в телеге». Старинный говор Перхуши воссоздан автором так естественно, ритмически благозвучно, словно сам Владимир Григорьевич Сорокин когда-то вслушался в тульско-рязанский говор с непривычными окончаниями, аканьем («чаво там?»). Для Сорокина эта повесть — очищающий акт возвращения к собственной внутренней культуре, к затаенной печали за судьбу вечных жертвенников — перхушей, готовых положить жизнь свою, лишь бы прийти на помощь человеку в беде.

«Метель» подтверждает давнюю истину: настоящая проза, как и стихи, имеет свой ритм. Льнет к сердцу сказочная фраза: «Каждая из лошадей была не более куропатки». Звучная, яркая — на один выдох. В повести Сорокина речь персонажей, наполненная дыханием старинного слова и слога, течет ровно, умиротворенно, приятно для слуха, как скольжение самоката по гладкой зимней дороге. Мягко льется рассказ: перекликаются глаголы, резонируют определения, приоткрывая страсть безотказного мужика-хлебовоза: «Перхуша смотрел на табун, лицо его посветлело и помолодело, он всегда радовался своим лошадкам, даже когда был усталый, пьяный или униженный людьми». Доктор, ради которого хлебовоз отважился отправиться в опасный путь, то и дело унижает его, называя дураком. А он все обидчику прощает.

Давненько не встречалось в современной русской прозе такое притягательное авторское восприятие маленького человека, главное достоинство которого проявлялось сильнее всего в щедром служении — лошадкам ли, односельчанам ли или чужому доктору. Услышав об эпидемии в селе Долгое, мужик, почти не рассуждая, безоглядно запряг своих лошадок-куропаток, и не за рубли («на что они мне?»), а по совести. Поступок в народном духе.

Подробности быта в повести исполнены теплой достоверности. Пристальный взгляд к вещам, хорошее знание всего увиденного в конюшне пробуждают желание читателя следовать за таким изобретательным Перхушей. Думаю, Владимир Григорьевич Сорокин ни в одной из множества опубликованных книг так лично не раскрывался в своих симпатиях к маленькому человеку, скромному хранителю старинных народных ценностей. Даже не сдержанный на оскорбления доктор Гарин наконец проникся доверием к надежному крестьянину: «С Перхушей стало ему как-то спокойно, раздражение покидало доктора, и он перестал торопить себя и других. Ему стало ясно, что Перхуша довезет его, что бы ни случилось, и он успеет к людям и спасет их от страшной болезни». Ироничный метафорист Сорокин называет всего одну заразу — какую-то боливийскую чернуху, но наш народ зомбируют болезни названием попроще, но глубокого поражения. Наши мелкие Государи не устают озвучивать государственные намерения. Но, как известно, благими намерениями мостится дорога в ад.

Другой персонаж, доктор Гарин, порывист, настойчив и весь горит желанием вакцинировать зараженных. Однако наши ответственные люди, в том числе и «спасители», при случае никогда не откажутся от соблазнительных удовольствий. Впал в искушение и доктор Гарин. Пропадите пропадом, неотложные проблемы! Зов плоти — это тоже буран, ослепляющий и сладкий.

Перо Сорокина в живописании ночного приключения доктора безупречно. Благороден и чист его стиль и тон. Ни словом, ни жестом он не оскорбил песенного звучания случайного соития доктора и благостной мельничихи. Здесь Владимир Григорьевич предстал истинным джентльменом и тонким психологом. В этих его достоинствах нет причин сомневаться.

Доктор тоже любит яркую фразу: «Если я туда не попаду, я тебя под суд подведу». «Метель» прорастает на мощных сугробах мистических допущений и достигает накала в наркотическом очумении доктора. Эпизод выстроен зрелищно-психологически рукой опытного прозаика и киносценариста. Здесь особенно обжигает раскаленный огонь инобытия. Огромная доза наркоты из рук восточных витаминдеров погружает сознание доктора в сущий ад, где нет спасения и даже собственное раскаяние в грехах не спасает: «Он раскаивается в содеянном. Он плохо отзывался о властях. Он желал России провалиться в тартар. Он смеялся над русским человеком. Он смеялся над Государем». Агонизирующий страдалец именем Христа заклинает людей любить друг друга, не убивать, не грабить. Но нарастающий жар пыточного котла срывает с губ обещание, что «за его несправедливую казнь на их город сбросят атомную бомбу. Толпа смеется и улюлюкает».

Фантасмагорическая пытка завершается долгим звуковым рефреном: «Я умру!.. Ямру!.. Ямр! Ямр! Ям! Ям! Ям!» Язык «Метели» позволяет предположить, что в душе Сорокина настойчиво и призывно звучит гонг его первых стихов. Возможно, он еще не отказывает себе в удовольствии говорить стихами.

Персонажи Сорокина — люди с живой кровью. Но они в беспросветном мраке снежного безмолвия, где пугают и требуют разгадки гиперболические видения, где невозможно найти спасительный путь в некогда прекрасной стране. О ней напоминают стихи Александра Блока, вынесенные автором в эпиграф:

Покойник спать ложится

На белую постель.

В окне легко кружится

Спокойная метель.

Все это было, было. И завершилась наша песенная Русь крушением, революцией, принижением личности. «Знаешь, сожгли у меня библиотеку в усадьбе», — жаловался Блок Маяковскому. Давняя беспощадная метель приблизила гибель наших гениальных поэтов.

На малом временном и текстовом пространстве повести Сорокину удалось убедительно вернуть читателя к старинным бессмертным истинам: назначение человека — в сострадании, в готовности к самопожертвованию. В «Метели» Сорокин классически эпичен и в то же время утончен. Никакого сквернословия! Никакого мата. Лишь несколько раз с языка Перхуши оправданно слетает точное слово — блядство. Оно так естественно в современную эпоху ненасытного, нечестного потребления. Побеждает всеядное потреблятство.

«Спаситель» русской провинции, очухавшись от наркотической жути, почувствовал свою полную беспомощность: «Видно, совсем ум отморозил». Пришел в отчаяние, не видя нигде Перхуши. И вновь бескорыстный человек последние градусы своего замерзающего тела отдает доктору: укладывает его лодышки-ледышки между своих ног. Последняя мерзлая ночь отняла у Перхуши жизнь. Вот куда ведет наше российское долготерпение! И еще всепрощение!

Трагической безысходностью пронизаны последние страницы «Метели». И появление в рязанско-тульских сугробах китайцев — не писательская прихоть Сорокина. На наших тучных черноземах они уже выращивают баснословные урожаи. Вот и доктор Гарин безумно был рад, увидев близ себя бодрых китайцев. Поняв, что его спасают, залепетал на китайском: «Сесе ни» — «спасибо тебе». Сорокин позволил своему воображению гиперболизировать успешность далеких пришельцев: в их санный поезд из четырех вагонов был впряжен «огромный конь высотой с трехэтажный дом». Надежда на спасение России китайцами не укладывается в сознании.

Похоронным маршем среди смертоносной метели звучит аккордная фраза повествования, по ритму, по тональности и глубинному смыслу она словно заключительная строфа трагической поэмы: «Пенсне он сжимал в руке и все тряс им, тряс и тряс, словно репетируя неким невидимым оркестром скорби и плача и покачиваясь на кресле в китайских руках».

Владимир Сорокин позаимствовал у великих не только щедрое служение слову, но и внутреннюю скрытую гордость. Он беспощаден к порокам, прилипающим к слабым духом. Но гордую независимость у Сорокина не отнять. Дважды его романы входили в финальный список победителей русского «Букера» с наградой в две тысячи долларов. И дважды писатель не приходил на торжество награждения и отказывался от премии. Не знаю других примеров такой независимости в среде нынешних литераторов.

Настала пора воздать должное за его безусловно талантливую «Метель». Ставлю на Сорокина! Одну из трех наград премии «Большая книга» по справедливости должна получить провидческая «Метель».

Наталья Дардыкина, Московский Комсомолец