В списке финалистов самой крупной литературной премии “Большая книга” его повесть “Метель” — книга, изящная по форме, но, может быть, одно из самых значительных произведений последних лет по воздействию на сознание и подсознание внимательных и требовательных читателей.
Дерзкий писатель без смущения отправил двух своих персонажей по русскому вечному бездорожью, можно сказать, по следам героев Пушкина, Гоголя, Толстого... Менялись правители, ломались эпохи, а беспросветная метель российского житья-бытья никуда не делась. Сорокин изменил своей манере эпатажного, остро-сатирического рассказа о современных типах и нравах, приблизил пристальный взгляд к провинциальному люду, брошенному на произвол судьбы, примерил на себя, казалось бы, маленькие сельские проблемы и ужаснулся: какая гибельная доля досталась русской провинции, работящему русскому мужику, от природы наделенному редкой приспособленностью к трудностям, фантастической выдумкой, даром общения с братьями меньшими.
Лошадей на Руси теперь не сыскать. Каким-то чудом Перхуша приручил сказочных лошадок. Сорокин душой прикипел к нему — мужику талантливому, понимающему лошадиные недовольства и благодарность.
Перхуша — крестьянский сын на все времена. В повести понятие времени относительно. Доктор Гарин, торопящийся попасть в селение Долгое для вакцинации заболевших боливийской чернухой, для хлебовоза Перхуши — большой человек, а потому он называет его почтительно «барин». На все у него собственная мудрость наготове: «Одному хорошо, барин. Старики-возчики говорили: один едешь — на плечах по ангелу, вдвоем — один ангел, втроем — сатана в телеге». Старинный говор Перхуши воссоздан автором так естественно, ритмически благозвучно, словно сам Владимир Григорьевич Сорокин когда-то вслушался в тульско-рязанский говор с непривычными окончаниями, аканьем («чаво там?»). Для Сорокина эта повесть — очищающий акт возвращения к собственной внутренней культуре, к затаенной печали за судьбу вечных жертвенников — перхушей, готовых положить жизнь свою, лишь бы прийти на помощь человеку в беде.
«Метель» подтверждает давнюю истину: настоящая проза, как и стихи, имеет свой ритм. Льнет к сердцу сказочная фраза: «Каждая из лошадей была не более куропатки». Звучная, яркая — на один выдох. В повести Сорокина речь персонажей, наполненная дыханием старинного слова и слога, течет ровно, умиротворенно, приятно для слуха, как скольжение самоката по гладкой зимней дороге. Мягко льется рассказ: перекликаются глаголы, резонируют определения, приоткрывая страсть безотказного мужика-хлебовоза: «Перхуша смотрел на табун, лицо его посветлело и помолодело, он всегда радовался своим лошадкам, даже когда был усталый, пьяный или униженный людьми». Доктор, ради которого хлебовоз отважился отправиться в опасный путь, то и дело унижает его, называя дураком. А он все обидчику прощает.
Давненько не встречалось в современной русской прозе такое притягательное авторское восприятие маленького человека, главное достоинство которого проявлялось сильнее всего в щедром служении — лошадкам ли, односельчанам ли или чужому доктору. Услышав об эпидемии в селе Долгое, мужик, почти не рассуждая, безоглядно запряг своих лошадок-куропаток, и не за рубли («на что они мне?»), а по совести. Поступок в народном духе.
Подробности быта в повести исполнены теплой достоверности. Пристальный взгляд к вещам, хорошее знание всего увиденного в конюшне пробуждают желание читателя следовать за таким изобретательным Перхушей. Думаю, Владимир Григорьевич Сорокин ни в одной из множества опубликованных книг так лично не раскрывался в своих симпатиях к маленькому человеку, скромному хранителю старинных народных ценностей. Даже не сдержанный на оскорбления доктор Гарин наконец проникся доверием к надежному крестьянину: «С Перхушей стало ему как-то спокойно, раздражение покидало доктора, и он перестал торопить себя и других. Ему стало ясно, что Перхуша довезет его, что бы ни случилось, и он успеет к людям и спасет их от страшной болезни». Ироничный метафорист Сорокин называет всего одну заразу — какую-то боливийскую чернуху, но наш народ зомбируют болезни названием попроще, но глубокого поражения. Наши мелкие Государи не устают озвучивать государственные намерения. Но, как известно, благими намерениями мостится дорога в ад.
Другой персонаж, доктор Гарин, порывист, настойчив и весь горит желанием вакцинировать зараженных. Однако наши ответственные люди, в том числе и «спасители», при случае никогда не откажутся от соблазнительных удовольствий. Впал в искушение и доктор Гарин. Пропадите пропадом, неотложные проблемы! Зов плоти — это тоже буран, ослепляющий и сладкий.
Перо Сорокина в живописании ночного приключения доктора безупречно. Благороден и чист его стиль и тон. Ни словом, ни жестом он не оскорбил песенного звучания случайного соития доктора и благостной мельничихи. Здесь Владимир Григорьевич предстал истинным джентльменом и тонким психологом. В этих его достоинствах нет причин сомневаться.
Доктор тоже любит яркую фразу: «Если я туда не попаду, я тебя под суд подведу». «Метель» прорастает на мощных сугробах мистических допущений и достигает накала в наркотическом очумении доктора. Эпизод выстроен зрелищно-психологически рукой опытного прозаика и киносценариста. Здесь особенно обжигает раскаленный огонь инобытия. Огромная доза наркоты из рук восточных витаминдеров погружает сознание доктора в сущий ад, где нет спасения и даже собственное раскаяние в грехах не спасает: «Он раскаивается в содеянном. Он плохо отзывался о властях. Он желал России провалиться в тартар. Он смеялся над русским человеком. Он смеялся над Государем». Агонизирующий страдалец именем Христа заклинает людей любить друг друга, не убивать, не грабить. Но нарастающий жар пыточного котла срывает с губ обещание, что «за его несправедливую казнь на их город сбросят атомную бомбу. Толпа смеется и улюлюкает».
Фантасмагорическая пытка завершается долгим звуковым рефреном: «Я умру!.. Ямру!.. Ямр! Ямр! Ям! Ям! Ям!» Язык «Метели» позволяет предположить, что в душе Сорокина настойчиво и призывно звучит гонг его первых стихов. Возможно, он еще не отказывает себе в удовольствии говорить стихами.
Персонажи Сорокина — люди с живой кровью. Но они в беспросветном мраке снежного безмолвия, где пугают и требуют разгадки гиперболические видения, где невозможно найти спасительный путь в некогда прекрасной стране. О ней напоминают стихи Александра Блока, вынесенные автором в эпиграф:
Покойник спать ложится
На белую постель.
В окне легко кружится
Спокойная метель.
Все это было, было. И завершилась наша песенная Русь крушением, революцией, принижением личности. «Знаешь, сожгли у меня библиотеку в усадьбе», — жаловался Блок Маяковскому. Давняя беспощадная метель приблизила гибель наших гениальных поэтов.
На малом временном и текстовом пространстве повести Сорокину удалось убедительно вернуть читателя к старинным бессмертным истинам: назначение человека — в сострадании, в готовности к самопожертвованию. В «Метели» Сорокин классически эпичен и в то же время утончен. Никакого сквернословия! Никакого мата. Лишь несколько раз с языка Перхуши оправданно слетает точное слово — блядство. Оно так естественно в современную эпоху ненасытного, нечестного потребления. Побеждает всеядное потреблятство.
«Спаситель» русской провинции, очухавшись от наркотической жути, почувствовал свою полную беспомощность: «Видно, совсем ум отморозил». Пришел в отчаяние, не видя нигде Перхуши. И вновь бескорыстный человек последние градусы своего замерзающего тела отдает доктору: укладывает его лодышки-ледышки между своих ног. Последняя мерзлая ночь отняла у Перхуши жизнь. Вот куда ведет наше российское долготерпение! И еще всепрощение!
Трагической безысходностью пронизаны последние страницы «Метели». И появление в рязанско-тульских сугробах китайцев — не писательская прихоть Сорокина. На наших тучных черноземах они уже выращивают баснословные урожаи. Вот и доктор Гарин безумно был рад, увидев близ себя бодрых китайцев. Поняв, что его спасают, залепетал на китайском: «Сесе ни» — «спасибо тебе». Сорокин позволил своему воображению гиперболизировать успешность далеких пришельцев: в их санный поезд из четырех вагонов был впряжен «огромный конь высотой с трехэтажный дом». Надежда на спасение России китайцами не укладывается в сознании.
Похоронным маршем среди смертоносной метели звучит аккордная фраза повествования, по ритму, по тональности и глубинному смыслу она словно заключительная строфа трагической поэмы: «Пенсне он сжимал в руке и все тряс им, тряс и тряс, словно репетируя неким невидимым оркестром скорби и плача и покачиваясь на кресле в китайских руках».
Владимир Сорокин позаимствовал у великих не только щедрое служение слову, но и внутреннюю скрытую гордость. Он беспощаден к порокам, прилипающим к слабым духом. Но гордую независимость у Сорокина не отнять. Дважды его романы входили в финальный список победителей русского «Букера» с наградой в две тысячи долларов. И дважды писатель не приходил на торжество награждения и отказывался от премии. Не знаю других примеров такой независимости в среде нынешних литераторов.
Настала пора воздать должное за его безусловно талантливую «Метель». Ставлю на Сорокина! Одну из трех наград премии «Большая книга» по справедливости должна получить провидческая «Метель».