Предчувствие путча | Может ли повториться август 1991 года

Без шанса на успех

В декабре 1915 года в Пекине произошел необычный государственный переворот. Президент республики Китай генерал Юань Шикай решил, что с играми в демократию пора кончать. Имперская форма правления была упразднена в Поднебесной лишь за три года до этого. И, объявив, что республика себя не оправдала, Юань Шикай провозгласил себя новым императором Китая.

Президент-император и мысли не допускал, что его задумка может провалиться. Народ, по его оценке, либо безмолвствовал, либо ностальгировал по старым имперским порядкам. Для элиты прежние формы правления тоже были более привычными. Имевшая тогда большое влияние в Китае иностранная держава — Япония — тоже обещала свою поддержку.

Однако вместо аплодисментов в Китае поднялась волна возмущения. Юань Шикай в испуге дал полный назад и вновь переименовался в президенты. Но было уже поздно. Китайское государство начало на глазах разваливаться на куски. Объединились они лишь 30 спустя — в 1949 году.

Любые исторические аналогии условны. Но сходные черты между двумя попытками реставрации старого строя видны невооруженным взглядом. Так же как и в случае с Юань Шикаем, у ГКЧП ничего не получалось. Его сторонники находились в странном состоянии оцепенения и не предприняли даже самых очевидных мер. Противники, напротив, были воодушевлены и действовали предельно энергично. Общим в двух случаях оказался и итог: развал страны.

Почему ГКЧП так позорно провалился? Велик соблазн списать все личные изъяны лидером переворота: пьянство премьер-министра Павлова, трясущиеся руки вице-президента Янаева и прочая и прочая. Вполне возможно, что, если бы все нити руководства переворотом находились в руках более энергичной фигуры, события в Москве пошли бы по иному сценарию.

Но любой человек, помнящий те дни, согласится: дело не только и не столько в просчетах организаторов переворота. Дело в чем-то большем. Давайте задумаемся: что такое власть? Почему, подчиняясь далекой и малопонятной власти, миллионы людей ежедневно совершают поступки, которые противоречат их желаниям и интересам?

Марксистско-ленинская теория учила нас, что «государство — это аппарат насилия». При Сталине так, собственно, и было. В места не столь отдаленные можно было загреметь за опоздание на работу свыше пятнадцати минут или «кражу колоска» с колхозного поля. Но уже при Брежневе Советский Союз был достаточно либеральным обществом. Как и в большинстве других стран на Земле, каждодневное «насилие» касалось здесь подавляющего меньшинства населения.

Почему же тогда летом 1971 года основная масса публика слушалась «партию и КГБ», а летом 1991 года вдруг перестала? Скорее всего потому, что власть — это прежде всего психологическая категория. В 99% случаев подчинение человека — это результат угрозы насилия, а не насилия как такового. Если миллионы людей думают, что в этом месте сконцентрирована власть, так оно и будет.

К началу 1991 года в общественном сознании аура власти перестала окружать кабинеты высших советских руководителей. Во время формирования кабинета Валентина Павлова в январе того года один из постов вице-премьера, по соглашению лидеров союзных республик, должен был отойти представителю Средней Азии.

В качестве кандидата был выдвинут тогдашний первый зампред Совмина и глава Госагропрома Казахстана, мой большой друг Балташ Турсумбаев. С формальной точки зрения это было огромным повышением. Но Турсумбаев встретился с Горбачевым и наотрез отказался.

Почему? Вот как казахстанский политик ответил мне на этот вопрос: «Как глава Госагропрома я часто присутствовал на заседаниях в Москве и видел одну и ту же картину: из республик Прибалтики приезжали чиновники второго и третьего эшелона, которые торпедировали даже выгодные им предложения. Дотационные республики совсем перестали работать и лишь постоянно чего-то требовали. В ответ на это представители России злобно шептали в кулуарах: „А почему мы должны кормить этих бездельников?“ При таком раскладе я не верил в жизнеспособность Союза. С вероятностью в 70% я был уверен, что он развалится уже в ближайшее время».

Такое внутреннее ощущение к лету 1991 года было уже у очень многих. Будущие члены ГКЧП казались людьми даже не вчерашнего, а позавчерашнего дня. Переворот был обречен еще до его начала.

Союз одноногих республик свободных

Попробуйте провести эксперимент. Пусть ваша левая нога движется со скоростью три километра в час, а правая — со скоростью шесть километров в час. И что? У вас не получилось? Радуйтесь, что вы еще не разбили голову в кровь. С Советским Союзом в эпоху перестройки случилось именно что-то подобное.

В сентябре 1976 года в правительственной резиденции Чжуннаньхай в центре Пекина скончался великий кормчий Китая Мао Цзедун. В марте 1985 года в Центральной клинической больнице в Москве умер последний советский генсек эпохи застоя Константин Черненко.

Китай после смерти Мао Цзедуна и Советский Союз эпохи позднего застоя были странами, которые находились на принципиально разных уровнях развития. Нынешний и.о. ректора Дипломатической академии при МИД РФ Евгений Бажанов работал в те годы в нашем посольстве в Пекине. Как-то раз он вернулся с женой в Москву после долгого пребывания в Поднебесной и по пути из «Шереметьево» до центра города довел таксиста до состояния тихого изумления. Дипломатическая чета так громко восторгалась цивилизованностью, современностью и ухоженностью Москвы, что «труженик баранки» решил: он везет парочку сумасшедших.

Однако два новых лидера соседних держав — вскоре сменивший бесцветного официального наследника Мао Хуа Гофэна Дэн Сяопин и Михаил Горбачев — оказались перед очень похожей дилеммой. И в Китае, и в Советском Союзе прежний уклад жизни страны был дорогой в никуда. Выход из одной и той же тупиковой ситуации в двух государствах оказался очень разным.

«Если поставить во главу угла цель сохранения единства страны, то и перед Дэн Сяопином, и перед Горбачевым стояла одна и та же задача — совместить авторитарные методы управления страной в политике с переходом экономики на рыночные рельсы, — сказал мне авторитетный российский специалист по Китаю, главный научный сотрудник Института Дальнего Востока РАН Яков Бергер. — В среде китайской партийной элиты на момент начала реформ господствовало представление о том, что главное — это классовая борьба. Но Дэн использовал испуг партийного аппарата от культурной революции и перевернул все с ног на голову: мобилизовал партию на построение рыночной экономики. Горбачев мобилизовать элиту ради единой цели не смог. Не было даже ясно, в чем именно заключается эта единая цель. В результате изменения в политике намного опередили реформы экономические».

Конечно, механически перенести китайский опыт на советскую почву не удалось бы. Как напомнил мне Яков Бергер, экономические реформы Дэн Сяопина во многом опирались на многомиллионную китайскую зарубежную диаспору. В распоряжении Горбачева такой палочки-выручалочки не было. В Китае на момент приход к власти Дэн Сяопина была огромная деревня — почти неисчерпаемый источник дешевой рабочей силы. У Горбачева опять же этого не было.

Но с главным тезисом Якова Бергера — Горбачева погубили отсутствие четко сформулированной цели и несинхронизированность реформ — согласны и другие эксперты.

«Да, в 1985 году еще можно было изменить строй, но сохранить единую страну, — сказал мне, например, член правления Института современного развития Евгений Гонтмахер. — Но вот в 1990 году, не говоря уже об августе 1991 года, было уже поздно. Попытка путча была боковым историческим событием. Что к тому времени было упущено? Горбачев открыл все шлюзы в смысле гласности. А вот реформы в экономике и политике безнадежно отстали. Это и разогнало центробежные тенденции. Вспомните: на первом этапе правления Горбачева национальные окраины — и прежде всего Прибалтика — не ставили вопрос о политической независимости. Они хотели экономической самостоятельности — создания на их территории советского эквивалента китайской свободной экономической зоны Шэньчжэнь. Если бы Горбачев на это пошел, это могло бы развернуть ситуацию. Спасти Советский Союз могли бы капитализм в экономике и мягкий, польско-венгерского типа, авторитаризм в политике».

Я прочитал эти строки и сам себе удивился. И я, и уважаемые эксперты принадлежим к той части общества, которая больше всего выиграла от горбачевской гласности. Например, меньше всего на свете я хотел бы работать в подцензурных китайских СМИ. Как же так получилось, что мы критикуем Горбачева за его главный подарок стране — свободу СМИ?

Единственный выход в этой ситуации — попытаться отрешиться от собственных личных интересов и взглянуть на все со стороны. За каких-то несколько десятилетий Пекин и Москва поменялись местами. Казалось бы, безнадежно отставший Китай далеко опережает нас в мировом экономическом соревновании. Что же до политических прав и свобод, то, как любит говорить наш нынешний президент, «свобода — лучше, чем не свобода».

Но если отбросить в сторону риторические изыски, то политический процесс в России находится в стадии глубокого застоя. А в Китае происходят медленные изменения и в этой сфере. Как сказал мне Евгений Гонтмахер, «мои знакомые китайцы часто говорят мне: через двадцать лет мы будем жить при либеральной демократии».

	Несмотря на все восторги Запада, Горбачев так и не стал российским Дэн Сяопином.

Август — далекий или близкий?

«Я попросил Ельцина описать мне ситуацию в России одним словом. Он ответил: „Хорошая“. После этого я попросил его оценить ситуацию более развернуто. „Не хорошая“, — ответил мне Ельцин» — так в 1999 году бывший британский премьер Джон Мэйджор вспоминал о своих беседах с первым Президентом России.

В России 2011 года такое, наверное, невозможно. И Путин, и Медведев готовы красноречиво и ловко ответить на любой каверзный вопрос. Но поток несущихся с высоких трибун красивых и правильных слов прикрывает собой отсутствие серьезных дебатов о развитии страны. Лозунгом дня может считаться оговорка президента США Рональда Рейгана во время речи на съезде республиканской партии в Новом Орлеане в 1988 году: «Факты — тупая вещь».

Двадцать лет назад вывернутая наизнанку и противоестественная экономическая система на корню губила все благие начинания на политическом поприще. С тех пор Россия совершила необходимый скачок в рыночную экономику. Мы уже давно воспринимаем как нечто совершенно естественное вещи, немыслимые в горбачевскую эпоху: забитые товаром полки магазинов, возможность в любой момент поехать за границу и свободно поменять рубли на иностранную валюту. Но диспропорции в развитии страны никуда не исчезли.

В средневековом Китае в высшем обществе был высокий спрос на карликов. Но в природе они встречались в недостаточном количестве. И поэтому абсолютно здоровых детей в возрасте двух-трех лет помещали в специальные фарфоровые корсеты, открытые с обеих концов. Долгие годы будущий карлик был обречен на страшные мучения. Он не мог расти вверх, как обычный ребенок. Вместо этого все полости корсета заполнялись его сжатым телом и причудливо выкрученными костями.

Вам это ничего не напоминает? Если нет, то даю подсказку. Это российская экономика, изнемогающая в «корсете» политических ограничений. «Как и в горбачевское время, перед страной вновь стоит задача синхронизации экономических и политических реформ, — сказал мне Евгений Гонтмахер. — Развитие политической системы катастрофически отстает от развития экономики, и это приводит к загниванию экономики».

Как показывает пример «проклятого Запада», загнивать можно очень долго. Но шутки шутками, а кризис августа 1991 года случился не на пустом месте. Гной накапливался, накапливался, а потом нарыв прорвало, и никому мало не показалось.

Нынешняя эпоха — это новый период накопления негативной энергии. Эмоциональный подъем в обществе после прихода Путина к власти в 2000 году — это сегодня далекое воспоминание. Главные тенденции в политической жизни — это, как и в брежневскую эпоху, цинизм и неискренность.

Моего знакомого — крупного регионального чиновника — недавно назначили заместителем руководителя местного предвыборного штаба «Единой России». Во внеслужебное время этот мой приятель любит поливать грязью новую «руководящую силу нашего общества». И я не смог удержаться от подколки: как же, мол, так?

Его ответ звучал так: «Развитие моей карьеры — в интересах моего новорожденного сына. Я делаю этого ради него. Хотя, с другой стороны, ты прав. То, что я буду делать на своей новой должности, объективно противоречит интересам страны — а значит, и моего сына».

При Брежневе под аккомпанемент сладких речей о «нерушимой дружбе братских народов» между союзными республиками обозначились трещины. Сейчас сладких речей меньше, а трещин больше. Например, Северный Кавказ сегодня практически живет собственной жизнью. От федерального центра и прочих регионов страны он фактически просит только одного — освободите нас от налогов, но дайте побольше дотаций.

При Брежневе возрастающие экономические диспропорции гасились с помощью вливания в народное хозяйство легких нефтяных денег. За счет этого финансировались масштабные имиджевые проекты типа Олимпиады-80 и создавалась иллюзия движения страны вперед.

Сходство полное — вплоть до Олимпиады. Разницу я вижу только в одном. При Брежневе о нефтегазовом крене нашей экономики стыдливо молчали. Сегодня лозунг «давайте слезем с нефтяной иглы» — это практически государственная идеология. Но пока что модернизация выражается лишь в строительстве новых офисов и гостиниц. Типа мы для сколковских мудрецов создадим идеальные условия. А потом они обязательно придумают что-нибудь прорывное!

Колониальную сущность нашей экономики в очередной раз бесстыдно обнажили экономические неурядицы в США и ЕС в этом месяце. Как такое может быть: проблемы в США и Евросоюзе, а рубль падает относительно доллара и евро? Даже профану ясно: такое возможно лишь в стране, которая является чьим-то сырьевым придатком!

При всем этом я понимаю, почему наше руководство не испытывает особого беспокойства и сосредоточено на продлении своего пребывания у власти. В стране нет революционной ситуации. Если судить по показаниям политического барометра, то на дворе сейчас август не 1991-го, а скорее 1971 года.

Но общество не может бесконечно долго существовать в состоянии идеологического вакуума. То же самое относится и к процессу деградации экономики из-за административного прессинга. Рано или поздно мы окажемся в «новом 1985 году» — точке во времени, когда откладывать реальные изменения будет уже невозможно.

Тогда руководство страны окажется перед выбором, довольно сильно смахивающим на русскую рулетку. По словам Евгения Гонтмахера, «если изменения будут происходить слишком быстро, России грозят неконтролируемые последствия. Но если слишком медленно, то последствия тоже будут не менее тяжелыми и неконтролируемыми». Нового августа 1991 года Россия в ее нынешнем виде точно не переживет.