Писатель Виктор Пелевин находится в прекрасной форме (интересная эпоха бодрит!) и каждый год выпускает по книге.
Постмодернистская «закваска» такова, что он мог бы этого и не делать: мы и так живем «по Пелевину», а может — копни глубже, — и по Оруэллу, который придумал «новояз» как язык, «в котором слова теряют свой изначальный смысл и означают нечто противоположное: например, «Война — это мир» (цитирую энциклопедию). Шизофреническая раздвоенность проникла, кажется, всюду: недавно я с изумлением выслушал пламенную речь политтехнолога от партии власти, который вычеркивал из макета листовки выражения вроде «борец с коррупцией» (при том, что кандидат действительно имел хороший опыт такой борьбы, работая в правоохранительных органах). Но избирателю об этом, как выяснилось, знать не обязательно: «Сейчас кто оседлал тему борьбы с коррупцией? Навальный и другие враги! У людей уже ассоциация: если ты борешься с коррупцией — значит, ты из «пятой колонны», вычеркиваем это». Ну чем не орруэловский взгляд на жизнь?
Чем больше слова расходятся с делом, тем громче должны они звучать. Чем более неисполним призыв, тем более серьезно его должны обсуждать; чем больше разрыв желаемого и возможного, тем лучше. Похоже, что именно «обратный эффект» становится главным критерием: мы уже не раз становились свидетелями того, как идея «не пущать» на сцену какой-нибудь крамольный спектакль, который на камерном фестивале посмотрели бы сто человек, оборачивается такими шагами (официальными письмами, сканы которых тут же разлетаются по Интернету, развязными статьями), в результате которых о спектакле узнают и даже смотрят его на видео многие тысячи людей. Чем не новоязовский прием? Запретить — значит распространить. Или так: призывы «лишить государственных наград» или даже «лишить гражданства» становятся тем истеричнее, чем более проясняется факт, что ни того ни другого сделать нельзя.
Почему невозможность чего-либо оказывается для крикунов не досадной неприятностью, а чем-то обыденным, если не втайне желаемым? Нам привыкли объяснять, что главная загвоздка здесь в законах: вроде российское законодательство 90-х таково, что никак не вяжется с сегодняшней политической реальностью. Мол, ни в измене Родине оппонентов не обвинишь, ни наград не лишишь, ни гражданства... Но, думается, дело не только в этом. Четверть века — все-таки серьезный срок для того, чтобы укрепилось определенное мировоззрение. И каждый день менять официальную точку зрения на то, что черное — это белое и наоборот, — это, конечно, прием вполне оруэлловский, но на практике не очень осуществимый, потому что люди не лишены памяти.
Приведу «местный» пример. Легендарный солист балета Рудольф Нуриев (правильно его фамилию надо писать «Нуреев», но опустим формальности) не только мировая звезда, но и — на малой родине, и по праву — «великий сын Башкирии», в честь которого у нас называют улицы, учебные заведения, фестивали и т.д.
Наверное, четверть века назад, когда пал железный занавес, Башкирской АССР тоже было трудно принять Нуриева в этом качестве. Во-первых, его много лет клеймили как изменника Родины. Побег Нуриева в парижском аэропорту был тем возмутительнее, что это потом, лет 15 спустя, деятели искусства становились невозвращенцами массово: в 1961-м это был первый подобный случай, и «хуже мог быть только побег космонавта», как выразился один из партийных лидеров. Во-вторых, Нуриев оказался одной из первых же звезд на Западе, не скрывавших свою ориентацию и даже эпатирующих этим публику: скандальные подробности просачивались из желтой прессы в переводные биографии и шокировали постсоветских людей. Но время наступило такое, что приходилось быть «посовременнее», и вот уже самые консерваторы, вроде 90-летнего главы республики еще хрущевских времен, заговорили о правильности «выбора свободы», молчу уж о множестве документальных фильмов, телепередач, о музеях...
Сегодня, когда угол зрения начал смещаться в обратную сторону, что говорить? И о Нуриеве, и о другом, кстати, уроженце Уфы, Сергее Довлатове, который вволю посмеялся над советскими нравами? — одна его книга «Ремесло» так больно бьет по нравам современной российской прессы, что странно, как поборники морали до нее еще не добрались.
Уже звоночки, уже нервозность. Уже деятели культуры, протестуя против присвоения имени Рудольфа Нуриева аллее в центре Уфы, не только ссылаются на то, что название 1940-х (Пушкинская) никто формально не отменял, но и глухо намекают на «безнравственность» такой инициативы. А недавно был совсем анекдот.
В уфимском театре поставили спектакль под названием «Руди. Never off» о парижском периоде Нуриева: «Руди» его звали за рубежом, а «Never off» — это характеристика, похвала танцору от Марго Фонтейн («Никогда не выключается»). И все бы ничего, но местная газета, пишущая о культуре, разразилась бранной статьей. В редакции-то языками не особо владеют: выражение «never off» они забили в гугл-переводчик. «Never» — понятно, «никогда», а вот многозначное «off» машина перевела как «прочь» (ну, как в выражении «пошел прочь!»). Таким образом «журналистское расследование» установило, что спектакль Бадрамтеатра называется «Руди никогда не прочь». Что тут началось! Разврат! Безнравственность! О-по-ро-чи-ли!..
В принципе ханжеский пересмотр биографий выдающихся деятелей культуры («пересмотр», если не подлог) не в новинку: в недавней книге уфимский краевед доказывал, что никаким геем Нуриев не был, это все придумал и раскрутил КГБ, чтобы отомстить беглецу. Ну что ж, еще немного — и придется придумывать уже так, чтобы и доблестный КГБ оказался ни при чем, и никаким беглецом артист не был...
Это забавная модель ситуации, с которой, возможно, новая идеология столкнется уже массово: слишком много о «старых порядках» сказано за 25 лет, да такого, что нынче, мягко говоря, не в тренде, а то и противоречит некоторым новым законам. Одна только «Галина», мемуарная книга Вишневской, может рассказать неокрепшему юношеству столько, что бессмысленны будут все новые учебники истории с «единым взглядом»...
Как, кстати, быть с автором? С Вишневской, с Ростроповичем, Любимовым, Довлатовым, Аксеновым, Нуриевым и многими-многими другими — с теми, чья эмиграция из СССР последние два десятилетия объявлялась делом совершенно правильным, благим; людям много лет объясняли, что эти великие писатели, артисты, режиссеры etc. правильно сделали, «выбрали свободу», потому что здесь вокруг них было то-то и то-то (с подробностями), — куда теперь эти подробности деть? Теперь, когда говорят, что все здесь было совершенно правильно, а с державного корабля во все времена бегут только крысы?
Вот, кстати. Для оправдания Вишневской и Ростроповича новые идеологи могут позаимствовать как раз советский метод. Когда схлынул революционный угар, надо же было объяснить согражданам — начиная с уроков литературы и музыки в школе, — как же так получилось, что многие классики, всей душой поддерживая «нас», оказались за рубежом? И ковались смешные формулировки про «недопонял», «поздно осознал, но раскаивался»... Юрий Нагибин над ними издевался: «То, что Рахманинов эмигрировал, поистине фантастическим вольтом преподносится в книге как любовь к России, как высшее проявление патриотизма. Рахманинов, подобно Шаляпину, Алехину, Бунину, Гречанинову и иже с ними, испытывал нечеловеческие муки вдали от Родины, эмиграция обрекла его на бесплодие, но возникает естественный вопрос: почему же он не вернулся? Сразу прекратились бы все муки, фонтаном забило бы творчество, но в каком-то мазохистском ослеплении ни один из названных страдальцев не подумал вернуться...» (Дневник, 6 октября 1982 г.). Вуаля, фантастический вольт, как выразился Нагибин, и мы видим ту же интонацию в газетах 2014 года.
Как в каком-нибудь восьмидесятом в «Литературке» новый плохой эмигрант вроде Аксенова или Довлатова уничижительно сравнивался со старым, хорошим, раскаивавшимся вроде Бунина — так и в свежей провластной газете в роли Бунина оказывается Довлатов, а в роли Довлатова — Борис Акунин (именуемый в статье исключительно по паспорту: Георгий Чхартишвили). И поехали, поехали очищенные от нафталина штампы: «Довлатов покидал страну вынужденно, тяжело, уезжая в неизвестность. Расставание с родной землей стало для него настоящей трагедией...» Довлатов умирал бы со смеху от этих казенных формулировок, многократно высмеянных им в прозе, — но ни его, ни подавляющего большинства его «подельников» уже нет среди живых, поэтому можно смело: «Рудольф Нуриев очень любил женщин и очень хотел вернуться в СССР, но ни того ни другого не позволяли ему злобные западные продюсеры...»
На Акунина можно напялить маску Довлатова, а на Довлатова — Бунина; о каждом из них можно сначала говорить одно, а через тридцать лет — ровно противоположное, мало заботясь о том, чтобы в головах у сограждан черное не смешалось окончательно с белым; это и есть «новояз» — помните? — «Война — это мир».