История, то есть наше прошлое, особенно недавнее, — это зеркало. Иногда смотреть в зеркало невыносимо. Превыше человеческих сил. Сменить! Принести другое! Настоящее!
Фармакологам еще предстоит разработать лекарство, которое бы излечивало от коллективной депрессии целые поколения. В отсутствие сильнодействующих препаратов сталинизм чудесным образом устраняет неприятную реальность.
Сталин (не реальный, разумеется, а существующий в нашем воображении) — ответ на вызовы сегодняшнего дня. Этот Сталин — компенсация за потери и неудачи. Этот Сталин — олицетворение порядка, успеха, победы, силы государства. Раз ничто другое не принесло счастья — нужно возвращаться к его политике и к его методам: никаких послаблений внутри страны, никакой разрядки в международных отношениях. Этому Сталину многое прощают — в благодарность за ощущение причастности к великим победам, которые он приватизировал.
Первое. Сталинизм как наркотик помогает отторгнуть неприятное прошлое. Сталин уничтожал исключительно врагов государства — и правильно делал!
Под воздействием наркотика как-то забывается, что в реальности главные жертвы большого террора — крестьянство и церковь. Принято считать, что Сталин отказался от большевистского отношения к православной церкви, стал ее поддерживать. Это миф. Он нуждался в поддержке церкви в годы Великой Отечественной, а после войны опять стал ее давить. 10 августа 1948 года заместитель председателя Совета Министров Ворошилов разрешил открыть двадцать восемь православных храмов. Сталин распорядился все отменить, а Ворошилова наказать. 28 октября последовало постановление Политбюро:
«1.Указать тов. Ворошилову на то, что он поступил неправильно, подписав распоряжения Совета Министров СССР об открытии церквей и молитвенных зданий в ряде населенных пунктов.
2.Отменить подписанные т. Ворошиловым распоряжения Совета Министров СССР».
Только что открытые церкви закрылись. И до самой смерти Сталина ни один новый православный храм открыт не был! В 1949 году стали закрывать и ранее открытые церкви. До смерти вождя успели больше тысячи храмов передать под клубы и склады.
Сталинизм помогает русскому патриоту восхищаться деспотом, погубившим русскую деревню.
«Отмечали в Вологде юбилей Василия Ивановича Белова — его пятидесятилетие, — вспоминал литературный критик Олег Михайлов. — После торжественной части в областном театре и застолья собрались на другой день у него дома. Тосты. Разговоры. Владимир Солоухин рассказывал, как во времена, когда он служил в охране Кремля, готовились снимать с кремлевских башен звезды и вместо них устанавливать орлов.
— Сталин хотел объявить себя императором, уже все было готово, — плыл над столом солидный окающий голос.
Кто-то выкрикнул «Многая лета!», подхваченное тут же рассказчиком и умноженное монархической здравицей».
Приятнее, верно, сознавать себя приближенным императора, чем рядовым охранником, которого, кроме старшины, никто не замечал. В страсти к Сталину кроется неодолимое желание возвысить себя самого. Чем крупнее и неогляднее бронзовая статуя, тем выше ты сам.
Однажды в небольшой компании, где присутствовал многолетний член Политбюро Микоян, речь зашла о том, почему так нехотя реабилитируют жертв репрессий.
— Почему? — повторил вопрос Анастас Иванович. — Потому что остерегались, как бы наш народ окончательно не уверился в том, что мы — негодяи.
Мгновение Микоян помедлил. Потом заключил:
— Негодяи! То есть те, кем и были мы на самом деле!..
Отчего крупные чиновники не желали отречься от вождя после его смерти? А что же им было делать — признать на старости лет, что маршалами и министрами их назначил тиран, погубивший столько людей и едва не сгубивший страну? Это значило бы перечеркнуть собственную жизнь. А если Сталин великий, то и они великие.
Второе. Любовь к Сталину — это любовь к себе.
Режим многое давал тем, кто прорывался наверх. Драматург Всеволод Вишневский, прославившийся после революции пьесой «Оптимистическая трагедия», удивленно записал в дневнике: «Сергей Михалков излагает мне свое жизненное кредо: «Надо знать, что понравится «наверху»... Ну что же: здравствуй, племя молодое…»
Устраняя ярких, одаренных и потому самостоятельных, Сталин открыл дорогу посредственности. Попав у Сталина в фавор, они получали частицу его безграничной власти. И в первую очередь устраняли конкурентов.
«Их объединяет не организация, и не общая идеология, и не общая любовь, и не зависть, а нечто более сильное и глубокое — бездарность, — писал фронтовой разведчик и автор замечательной повести «Звезда» (недавно экранизированной) Эммануил Казакевич. — К чему удивляться их круговой поруке, их спаянности, их организованности, их настойчивости? Бездарность — великая цепь, великий тайный орден, франкмасонский знак, который они узнают друг на друге моментально и который сближает их, как старообрядческое двуперстие — раскольников».
А вот и бедственный для страны результат. Выдающийся физик академик Петр Капица писал в 1952 году:
«Если взять два последних десятилетия, то оказывается, что принципиально новые направления в мировой технике, которые основываются на новых открытиях в физике, все развивались за рубежом, и мы их перенимали уже после того, как они получили неоспоримое признание. Перечислю главные из них: коротковолновая техника (включая радар), телевидение, все виды реактивных двигателей в авиации, газовая турбина, атомная энергия, разделение изотопов, ускорители... Но обиднее всего то, что основные идеи этих принципиально новых направлений в развитии техники часто зарождались у нас раньше, но не развивались, так как не находили себе признания и благоприятных условий».
Третье. Вера во всемогущество вождя — это возможность снять с себя ответственность за все, что происходит в стране. Трудно понять и принять современный мир во всей его сложности, потому что это требует усилий и постоянной учебы, напряженной работы, участия в открытой конкурентной борьбе.
Почему огородили страну «железным занавесом»? Без крайней необходимости не пускали за границу? Десятилетиями рассказывали всякие глупости о странах Запада? Чтобы не сравнивали, как здесь и как там. И вот что важно: многим «железный занавес» по душе. Сознание, что жизнь может быть устроена иначе, что все — от технических новинок до лекарств — импортное, рождает обиду на весь мир. И жажду простого устройства жизни.
А Сталин и давал на все вопросы простые ответы!
Интеллектуальное пространство советской жизни сузилось до невозможности. Решительно все вокруг восторгались Сталиным! Как в ревущей от счастья толпе демонстративно отойти в сторону? Отстраниться? Сохранить хладнокровие? Скептически взирать на стоящих рядом?
Кто не жил в тоталитарном обществе, тот не поймет, насколько это страшно — оставаться иным, чем остальные. Человек сидит на партсобрании, слушает радио, читает газеты — и что он видит? Лицемерие и вранье. И что он делает? Приспосабливается. Отсюда цинизм, равнодушие, голый расчет. Такого целенаправленного воздействия на личность в условиях полной изоляции страны никогда и нигде не происходило. По крайней мере, я не вижу аналогов в мировой истории. И последствий таких чудовищных тоже не было.
После присуждения Борису Пастернаку Нобелевской премии ему прислала возмущенное письмо писательница Галина Николаева, автор романа «Жатва», удостоенного другой премии — Сталинской: «Пулю загнать в затылок предателю? Я женщина, много видевшая горя, не злая и не жестокая, но такое предательство… Рука не дрогнула бы… Вам пишет не писательница… Вам пишет женщина, у которой одна цель в жизни — служить всей душой, всеми силами делу коммунизма и своему народу».
А ведь у Галины Николаевой в 1937-м посадили отца и расстреляли мужа!
Что это — полное отсутствие совести, чести, сострадания к чужим несчастьям и чувства собственного достоинства? Или съедающая душу зависть? Понимание: Нобелевской премией отмечают великую литературу, а Сталинской — служение власти?
Но важны не только материальные блага. Функционеры, нашедшие себя в системе, были довольны своей жизнью, не испытывали разлада со своей совестью и считали, что поступают в соответствии со своими убеждениями.
В такой системе хотели бы жить и многие сегодняшние чиновники. Они славно устроились, обрели материальное благополучие, которого и внукам хватит. Но им бы хотелось, чтобы их боялись, чтобы весь мир, как когда-то за Сталиным, не без содрогания следил за их словами и поступками. Единственное, чего они не понимают, — это логики системы, в которой ни должность, ни приложенные к ней блага не бывают вечными.
В отличие от них соратники Сталина, знавшие, каков он в реальности, сознавали, что им уготована не персональная пенсия, а арест и смерть. Никто не мог быть уверен в его вечном расположении. Сталин легко избавлялся от самых верных слуг. Вот почему в такие же мартовские дни 1953 года у тела вождя те, кого он сам вырастил и выдвинул, не могли скрыть своей радости. Наблюдательный Константин Симонов подметил «какое-то затаенное, не выраженное внешне, но чувствовавшееся в них ощущение облегчения... Было такое ощущение, что люди в президиуме освободились от чего-то давившего на них, связывавшего их. Они были какие-то распеленутые, что ли».
Даже считавшийся самым близким к вождю Молотов, чье пергаментно-желтое лицо не покидало выражение постоянной настороженности, как будто каждый момент ему угрожает смертельная ловушка, расслабился после смерти Сталина: исчез страх. Так что у многих из тех, кто лил слезы у гроба Сталина, это были слезы радости — за свою жизнь.